Стенограмма интервью с К. Шахназаровым, в ходе которого обсуждался фильм Курьер 1986 года.

– Здравствуйте, Карен Георгиевич.

– Здравствуйте!

– Мы делаем проект по Вашему фильму “Курьер”. Проект
представляет собой веб сайт, на котором мы разместим данное интервью, а так же анализ Вашего фильма в историческом контексте перестройки.

Итак, каков был главный замысел “Курьера”? Было ли вашей
целью отразить наиболее острые проблемы перестройки или же описать жизнь типичного советского юноши?

– Я думаю, что, конечно, в первую очередь я хотел описать
жизнь этого молодого человека, который ищет себя. Немножко бунтарь, немножко конформист. Конечно, через эту судьбу, через эту жизнь мне хотелось дать панораму советской жизни того времени, середины 1980-х годов. Хочешь – не хочешь, когда ты описываешь судьбу человека, через него ты рассказываешь о судьбе страны и обо всем, что угодно. Изначально, я хотел рассказать эту историю. Мне кажется, самое главное – это рассказывать истории. Может быть, если получается, зритель потом в них видит и что-то большее, чем просто историю
одного мальчика.

– Можно ли Ивана назвать типичным советским юношей или он был настолько бунтарь, что это было что-то из ряда вон выходящее?

– Я думаю, что, в какой-то степени, да, его можно назвать типичным советским юношей. Дело в том, что бунтарство – оно само по себе в большой степени свойство молодых людей. Это естественное состояние, когда молодой человек начинает входить во взрослый мир, понятно, что он хочет найти свое место, он хочет его завоевать. Он все равно находится в неком конфликте с обществом даже в силу того, что должен себя каким-то образом в этом мире найти. В этом смысле картина сохраняет актуальность, не важно, где она: Советский
Союз, США, Англия… Всегда молодые люди биологически так устроены, что находятся в неком конфликте с обществом, в которое они входят для того, чтобы занять свое место. Потом становятся такими же конформистами, как мы.

– Да, это из фильма у Вас фраза “Мы перебесимся и станем
такими же, как вы”.

– Мы все через это проходим.

– Проблема “отцов и детей”, она актуальна во все времена.

– Да, она всегда актуальна и всегда в ней есть конфликт. Иногда это происходит очень остро, особенно, если еще ситуация в обществе нагнетает, тогда она принимает совсем острые формы.

– Да, к тому же еще исторический контекст перестройки,
возможно, сделал этот конфликт еще более жестоким? Как Вы думаете?

– Конечно, эта картина снималась в преддверии перестройки, когда проблема уже назрела, но еще не развернулась. В ней есть ощущение конфликта главного героя с внешним миром. Если помните, была в этом смысле очень хорошая американская картина с молодым Дастином Хофманом – “Выпускник”. Я вам рекомендую посмотреть ее.

– Хорошо. А когда фильм начал сниматься? Вы сказали в преддверии перестройки, да?

– Да, повесть я написал раньше, в 1982 году. Она была опубликована в таком, в то время очень популярном, журнале “Юность”. И надо сказать, что она имела довольно большой успех. Это был очень большой журнал,
тираж у него был более трех миллионов экземпляров. Поэтому чуть ли не половина Советского Союза его читала. Ну, а саму картину я снимал в 1985-86 гг. Собственно, она и вышла, потому что пришел уже М.Горбачев, была его первая апрельская речь. Тогда все почувствовали, что грядут какие-то перемены и цензура стала менее жесткой. До этого мне не давали снять картину, потому что герой был не типичен для советского кино. И даже в этот момент меня еще вызывали на партком.

– То есть вы пытались отснять картину еще до начала
перестройки?

– Ну, собственно, что такое перестройка? Это когда М.С.Горбачев произнес в апреле свою речь, где он сказал, что общество надо демократизировать. Эти изменения еще были очень осторожны, но они были ожидаемы, все хотели перемен, и моментально произошел какой-то внутренний перелом общества. Оно уже изменилось, хотя перестройка еще всерьез не началась. Именно благодаря этому в картине не было никакой цензуры.

– В архивных документах по “Курьеру” мы видели запись об оплате, то есть, была специальная комиссия, которая определяла категорию оплаты фильма. Картину оплачивало государство, а не доходы с проката?

– В то время все было государственное.

– Еще вопрос, если ваша повесть была написана в 1982 году, но в самой картине вы смогли так очень-очень удачно и точно попасть в исторический контекст, в начало этого “бунта перестройки”, как вам это удалось? Как вы в 1982 году знали, что настолько актуально будет это впоследствии?

– Дело все в том, что это настроение молодежи, оно назрело
еще раньше, чем сама перестройка началась. Уже с конца 1970х – начала 1980х. В большой степени перестройка была подготовлена тем, что пришло поколение, которое хотело изменений. Второй момент, что когда я снимал картину, я ее несколько осовременил. Пришлось сконцентрироваться, к примеру, на том, как одевалась молодежь.

– Хорошо. Насколько ваш фильм подвергся цензуре? Вы сказали, что “снималось без купюр”?

– Нет, вообще не цензурили. В этом смысле, эта картина хорошая. Кому-то это не нравилось, кто-то считал ее антисоветской, но цензурой
ничего из этой картины вырезано не было. Все благодаря тому, что уже началась перестройка. Могли вырезать, но, на самом деле, уже начали бояться.

– Мы читали ваши разные варианты сценария, и в одном из
сценариев 1984 года был эпизод на овощной базе, помните? Там научный сотрудник спорит с бригадиром по поводу того, что им надо перенести мешки с капустой от сырой стенки к сухой. И научный сотрудник недоумевает, почему их нельзя было сразу сложить у сухой стенки. Нам этот эпизод показался просто невероятно комичным, и мы хотели спросить, почему он не вошел в фильм?

– Я так не могу сразу все вспомнить, дело в том, что там было еще несколько эпизодов, кстати, тоже очень смешных. Например, был снят эпизод, когда мать Ивана, поскольку она все время думала, что Иван не в себе, вызывает к нему экстрасенса, чтобы направить его на путь истинный. Это была жутко смешная сцена… Но вот потом, когда ты складываешь картину, бывает очень сложно включить некоторые сцены. Бывает, что эпизод очень хороший, но он выбивается из истории, тянет сюжет. Поэтому я допускаю, что и с той сценой это было причиной.

– Мы хотели бы еще спросить по поводу реакции общественности на ваш фильм. Мы читали, что фильм имел очень большой успех в Советском союзе, только в 1987 году его поcмотрели около 40 миллионов человек. Изменилось ли
как-то настроение в обществе после того, как вы сказали вслух все, что было на душе у народа?

– Да, по моим сведениям, было порядка 50 миллионов зрителей.
Картина была очень популярна, особенно у молодежи, некоторые ходили по 10 раз смотреть ее. Потом она стала лучшим фильмом года, получила приз зрительских симпатий. В общем, мне кажется, она действительно нашла отклик у зрителя, выстрелила в нужном месте, в нужное время. Видимо, это был тот момент, когда советская молодежь нашла в этой картине то, что она хотела сказать сама и то, что она чувствовала. Надо сказать, что и нынешняя молодежь смотрит и, как мне кажется, с большим удовольствием, хотя почти 30 лет прошло. Для нас, авторов – это самая лучшая награда.

– Мне сейчас даже кажется немыслимо, что картину смотрели
более десяти раз и она не надоедала, все хотелось ее пересматривать. Мы читали форумы, где обсуждался ваш фильм, и там мы заметили, что не только старшее поколение, которое выросло в СССР, но так же и молодые по достоинству оценили фильм. На нашем сайте мы, кстати, добавили комментарии тех зрителей “Курьера”, кто жил в период перестройки и был тогда молодежью. Это мне кажется очень
показательно и близко к тому, что вы говорили.

– Да, там, кстати, еще был момент, который в то время был
очень притягателен для молодежи. Во-первых, в картине первый советский брейк-данс появился. Причем танцевали русские ребята, и танцевали очень хорошо. Во всем мире, и в Советском Союзе в том числе, был разгар моды на брейк-данс. Так что, это тоже послужило одной из причин, почему молодежь прониклась симпатией к этому фильму.

– Вопрос по поводу самой первой сцены фильма, в Гагаринском районном суде, где разводятся родители Ивана. Такая сцена прямо с первых секунд погружает в атмосферу фильма. У нас сложилось такое впечатление, что речь судьи
была очень уж длинная и очень бюрократичная. Было ли вашей задумкой показать бюрократию Союза или это было сделано, чтобы зритель быстрее окунулся в атмосферу фильма?

– Фильм показал то, как было на самом деле. Как раз такими словами и разводили, я сам так разводился. В этой речи не было выдумано ни одного слова. В центре этого эпизода стоит человеческая драма, у них рушится жизнь. Все это так формально происходит, так устроен мир.

– У нас еще вопрос про Африку. В Вашем фильме затронута тема Африки по меньшей мере три раза: когда отец Ивана уезжает в командировку, в Африку; когда Иван показывает Кате логово леопарда, ну и эпизод, когда Иван бросает копье в дверцу шкафа. Да, и африканцы еще ходят в начале фильма по песчаному бархану. На первый взгляд кажется, что тема Африки как-то с Советским Союзом и вот с этим переломным моментом перестройки не очень сочетается. Но мы бы хотели
узнать, почему же все-таки Африка?

– Я думаю, здесь это имеет отношение к характеру героя, Ивана. В нем много романтизма, а Африка – это что-то таинственное, романтичное. Это необыкновенный мир, который предстает для нас далеким, прекрасным и полным приключений. Может он и не такой на самом деле, но у Ивана в голове рождаются эти фантазии – леопард, африканцы, племя Массаи, копье. Это так же несколько связывает его с отцом, который уехал работать в Африку, что в то время было довольно часто, потому что Советский союз много сотрудничал с африканскими
странами, строил заводы, плотины… И много наших инженеров ехали работать в Африку. Но все же, для героя в данном случае – это мир таинственной романтики. То, что он не видит в жизни, потому что жизнь у него довольно серая. Она состоит из этих судей, из людей, с которыми он работает в редакции.

– Можно ли сказать, что тема Африки, вся эта дикая природа,
больше подходит к характеру Ивана, чем западные ценности, которые хлынули в СССР в период перестройки?

– Я считаю, что если зритель видит что-то, то зритель всегда прав. Если зритель увидел такое, то это мне очень интересно. Однако я скорее задумывал это, чтобы показать стремление Ивана вырваться из обыденности. Ему хочется приключений, что, мне кажется, типично для молодых людей в целом. Им скучно в рамках той жизни, куда их загоняет общество.

– В фильме еще присутствует интересная сцена, когда Иван
пытается “успокоить” свою мать, разжигая костер в комнате. Очень-очень необычная сцена, что вы хотели ей сказать? Что Иван был настолько бунтарь?

– Я видел эту сцену в жизни. Такие дикие поступки характерны
для отношений молодых людей со своими родителями. Но это надо понимать, это такой возраст, когда все бурлит и заставляет человека совершать такие, совершенно сумасшедшие, поступки.

– Да, в этой сцене настроение героя очень быстро меняется.
Как было написано в сценарии, вот он разжег костер, а потом, через мгновение, “стал себе противен” и быстро его потушил. Настроение прямо скачет. Так же интересна сцена с логовом леопарда, когда Иван ведет Катю на свидание и показывает ей логово леопарда, кажется, там карьер был на окраине Москвы. Какой был смысл именно этого эпизода?

– Иван все время что-то фантазирует, он живет в мире фантазий.
В то же время, Катя – гораздо более прагматичная девушка. Она более рациональна, так сказать, девушка из хорошей семьи. Для нее это чуждо, поэтому, в конечном счете, они и расстаются. Они очень разные, на самом деле.

– В одной из последних сцен фильма, когда ребята танцуют
брейк-данс, звучит популярная на западе композиция Херби Хэнкока “Рокит”. Намеренно ли вы провели такую яркую параллель с западом и сделали эту музыку завершающим аккордом фильма?

– Потому что она была действительно популярна, и среди советской молодежи тоже. Конечно, надо сказать, что и брейк-данс пришел в Союз с Запада, и западная музыка очень большое влияние оказывала на советскую молодежь. Она была большой частью жизни советской молодежи, поэтому невозможно было от нее отказаться в фильме.

– Вот как раз в комментариях к вашему фильму люди писали, что очень любят слушать и танцевать брейк данс под эту музыку. С музыкой вы отлично попали в конце, да и по ходу всего фильма тоже. Самая-самая последняя сцена – это когда Иван встречается взглядом с солдатом-афганцем. Был ли это один из способов осовременить фильм? Попасть в исторический контекст, ведь в 1985 году рост советского военного контингента в Афганистане достиг максимума?

– Война в Афганистане к тому моменту уже шла давно, с 1979 года. А вообще, да, эта тема была очень актуальна для молодых людей, которым предстояло идти в армию. Кто-то из них не возвращался, кто-то возвращался, как этот танкист, с обожженным лицом. И когда Иван смотрит, он понимает, что это может быть и его судьба.

– После этой сцены какое-то такое чувство фатализма
возникает, что, возможно, Иван не вернется с этой войны. Когда мы исследовали комментарии и мнения, как раз у многих зрителей такое же чувство возникло. Возможно, вот этот взгляд солдата-афганца является символом того, что судьба Ивана под большим вопросом и его служба в армии может ее кардинально изменить?

– Это правильный финал вообще для этого поколения. Оно стояло
на тот момент перед гораздо более серьезным испытанием, даже чем Афганистан, в преддверье распада СССР. Слом всей жизни, так сказать. И, как раз, судьба этого поколения была совершенно неопределенна. Мы все чувствовали, что приближается что-то такое, что сломает нашу жизнь, но мы не знали, как с этим быть и что с нами будет. В этом смысле, финал передает ощущение последних лет Советского Союза.

– То есть, в то время – это было достаточно страшно?

– Конечно, неизвестность пугает. Это и произошло с распадом Союза и, на самом деле, до сих пор еще последствия этого всего не прошли. То, что сейчас происходит на Украине – это в сущности результат распада СССР. Для человеческой жизни 25 лет – это много, для истории – это один миг.

– Мне вспомнился ваш следующий фильм после “Курьера”, “Город зеро” 1988 года. Там есть сцена, когда ломается вековой дуб. Вы сказали, что чувствовалось, что скоро все развалится и будет что-то страшное впереди. И вот как раз в “Городе зеро” вы за 3 года уже предсказали распад Союза. Я, если честно, был глубоко потрясен, откуда вы знали, что так случится?

– Было чувство, было ощущение. В определенной степени у художников есть какое-то чувство, которое позволяет им увидеть какие-то вещи раньше политиков, ученых. И порой люди, которые снимают фильмы, пишут книги, просто интуитивно приходят к каким-то открытиям, которые другие видят чуть позже.

– И последний вопрос. Насколько изменились ваши взгляды на перестройку за эти 30 лет, с момента создания фильма и до наших дней?

– Знаете, в целом, у нас в стране очень сильно изменилось отношение к перестройке. Она очень негативно сейчас воспринимается. Я должен сказать, что я, в общем, с этим не согласен. Может быть, потому что я по жизни вообще фаталист. Я считаю, что если что-то произошло, то так и должно было произойти. В этом была какая-то своя логика, может быть даже то, что мы еще не понимаем, но в этом было что-то необходимое. Конечно, очень много и дурного мы пережили
за эти годы, и до сих пор переживаем, но, все-таки, для меня в перестройке было что-то светлое. Я хорошо помню ощущение, которое было у всех, кстати, и даже у тех, кто сейчас ругает перестройку. Все-таки было в ней что-то новое и волнующее. И второй момент, мы еще до конца не знаем результатов. 25 лет это еще очень мало. Может быть те, кто сейчас проклинает перестройку, еще через 20 лет скажут “Вот! Все правильно.” Поэтому, к перестройке лучше относиться как к великому историческому событию, а такие события никогда не бывают однозначно хорошими или плохими.

– Спасибо огромное за Ваше время, мы очень рады, что удалось так интересно с Вами побеседовать.

– Спасибо вам.